Здесь Урсула вынуждена была согласиться: тело девушки действительно никуда не исчезло. Прочие жертвы нахцерера пропадали бесследно. Никто их тел не находил. А это лежало на плоском валуне, будто напоказ выставлено. Тетушка Ута предположила, что появление отца и братьев спугнуло нахцерера. В городе про это существо разное сказывают. Будто лежит он в могиле и жует собственные руки да одежду, в которой похоронен, а потом восстает из могилы по зову проклятых монахинь, до сих пор алчущих крови. Иные же шепчутся, будто есть на болотах заброшенный хутор. Вот там он и обретается, пока монахини его не позовут и новую жертву не укажут. Есть и такие, кто будто бы видел, что рыскает он в ночной час не один, а в сопровождении женщины, что умерла при родах. Сама она уж давно мертва и подчиняется воле кровавого дитя.
От всех этих рассказов Астейн затошнило, в то время как глаза Урсуды с каждым словом все более разгорались.
– И много пропало?
– Из города – пятеро за три года, а сколько с дальних хуторов – не знаю. Возможно, я схожу с ума, но часто ощущаю на себе взгляд. Холод бежит по спине. Оборачиваюсь – и никого не вижу. Вот и сейчас говорю с тобой, а чувствую, будто из леса смотрят на нас. – Урсула зябко повела плечами. – Пойдем. Не хочу больше здесь стоять.
Бросив последний взгляд на черную громаду леса, Астейн последовала за сестрой. Оснований не верить в эти рассказы не было: бабушка Хервёр приучила внучку к мысли, что мир населен существами самыми невероятными. А кое-кого из служителей зла она и сама видела. Урсула должна была заразить ее своим страхом, но вместо этого породила любопытство, в котором и себе самой-то признаться стыдно.
К тому времени, как девушки улеглись, девочки и Ута Ренсбургская уже мирно спали. По комнате растекался храп старушки, который, впрочем, не помешал заснуть – едва голова коснулась подушки, как сон заключил уставшую Астейн в нежные объятия.
* * *
Проснулась она от детского плача, и плач этот доносился вовсе не с кровати. Обхватив колени, в углу между сундуком и стеной раскачивалась Адальгис. Глаза ее невидяще смотрели во мрак комнаты, а с дрожащих губ срывался прерывистый шепот:
– Она здесь… Она пришла…
Астейн уже хотела подняться, когда дурной запах, показавшийся смутно знакомым, проник в ноздри. Что-то черное пробуждал он в душе, заставляя рот наполняться сладковатой слюной, а слезы наворачиваться на глаза. В плотном, душном и сыром мраке комнаты застыла высокая фигура в бесформенном балахоне. Вдруг Астейн поняла, что это за вонь, и холодная волна страха затопила сознание, парализовав тело – она распознала дух горящей человеческой плоти. Фигура склонилась над испуганной девушкой. Сквозь серый сумрак оказалось возможно разглядеть правильные черты лица: это женщина, и насколько можно было судить в темноте, весьма привлекательная.
– Надо же, Слышащая! – Незнакомка в удивлении воззрилась на полумертвого от страха ребенка. – Сколько даров одной семье! С малышкой я потом разберусь, а сейчас меня ты интересуешь, Астейн, дочь Ингвальда. Как же долго я тебя ждала! – Только сейчас Астейн поняла, что женщина говорила, не размыкая губ, но голос ее хрипловато-обволакивающий тихой песней журчал в голове. – Не совсем то, чего я ждала, не совсем… На лицо не красавица. Да и фигурой не вышла. Хотя что-то в тебе все же есть… аппетитное. Впрочем, таланты твои куда важнее моих желаний.
Она склонилась еще ниже, и обжигающе холодный грешный поцелуй запечатал разверстые в немом крике уста. Язык женщины ворвался в рот Астейн, коснулся нёба, и будто сплелся с ее собственным языком. Стыдная сладость разилась в тот миг по всему телу, заставив сердце на мгновение замереть в неземном блаженстве. Никогда ранее Астейн не доводилось целоваться с женщиной. Много времени после этих событий провела она в покаянных молитвах, но так и не смогла решить, что же лучше – твердая уверенность и горячая упругость мужских губ или мягкая податливость и медовая шелковистость женских. Тонкие до прозрачности пальцы гостьи сжали набухший под льном рубахи сосок.
Внезапно незнакомка отпрянула. Обернулась вихрем пылинок и растаяла в ночи, оставив после себя злобное дрожащее шипение.
Тот, кто спугнул ее стоял на пороге. Астейн различала лишь силуэт. Разглядеть кто это, мужчина или женщина, она не могла. В «женской комнате» в ночи посторонних быть не должно – здесь же настоящее паломничество! Крадущаяся походка нового незваного гостя выдавала его дурные намерения. Ни с кем более целоваться девушке не хотелось. Уж тем более не хотелось, чтобы ее снова щипали за соски. Следующая мысль, удивительно ясная, повергла в еще больший ужас: отчего она решила, что это вообще человек? Сердце подскочило к горлу, да там и замерло. Пока взмокшая девушка пыталась вернуть самообладание, существо выскользнуло из комнаты. Всеблагая Дева-Мать спала в ту ночь и не хранила дочь Ингвальда – разум покинул ее, потому как ни одна слабосильная девица в здравом уме не отбросила бы одеяло, и не последовала бы за ускользающей тенью.
Несложно догадаться, что именно так Астейн и поступила.
Неслышно ступая по холодным каменными плитам, две безумные тени скользили по ночному Рогельтену, растворяясь в плотных клубах тумана. Почему ворота замка оказались открыты, а привратника она и вовсе не заметила, осталось загадкой, но отчего-то совсем не возмутило. Лишь громоподобный храп из привратницкой свидетельствовал о присутствии поблизости людей.
Предпочитая думать, что преследует все же человека, а не нахцерера, Астейн до боли сжимала костяную рукоять кинжала, уже однажды спасшего ей жизнь.
Неслышный зов вывел полусонную, лишенную разума девицу в места странные и загадочные. Земля стала сырой и упругой, и ноги ступали уже не по усыпанным сосновыми иглами лесным тропам, но по топким болотам, где каждый шаг в ночной мгле мог стать последним. Продираясь сквозь сырой туман, стопами ощущая холод жидкой грязи, шла она все дальше в самое сердце топи, едва угадывая впереди спину незнакомца. Запах тлена влажными щупальцами лез в ноздри и перехватывал горло. Неведомые болотные создания извивались чешуйчатыми кольцами на каждой кочке.
Туман расступился. Прозрачный свет скучающих лун холодным молоком залил черную топь, и перед Астейн предстал заброшенный хутор. Полусгнившие строения сиротливо лепились к самой кромке болота. Они почернели от сырости, поросли мхом да упрямыми вьющимися растениями. Окна длинного, в прошлом жилого дома смотрели слепой чернотой, словно глазницы черепа. И хотелось остановиться, но ноги сами вели к покосившейся двери, а руки, дрожащие и непослушные, уже отворяли её.
Едва глаз попривык к сумраку, с ужасом разглядела она привязанную к столбу девушку. Кровавые пятна бурой плесенью расплывались на некогда белом льне нательной рубахи. Силилась Астейн рссмотреть лицо, сокрытое под спутанными, мокрыми не то от пота, не то от крови волосами, тянула руки развязать путы. Все усилия оказались тщетными. Мир словно замер в болезненной неподвижности. Лишь в углу копошилось что-то маленькое, но нестерпимо ужасное. Такое, что и видеть не хотелось. И послышался оттуда, из темного угла, голос детский, нежный: «Ты пришла поиграть со мной? Ты похожа на мою маму. Хочешь, я спою тебе песенку?». Тоненький детский голосок серебряной нитью сшивал гнилой болотный мрак:
«Дети, засыпайте! Кто еще не спит?
Черная монахиня к нам с болот спешит!
Черная монахиня подбежит к окну,
Запоет-заплачет – загасит свечу.
Черная монахиня в темный дом войдет…»
Из записок Аделины Отшельницы
«Помню, как истошный вопль заставил меня подскочить в постели. Мокрая от пота, смотрела я на рыдающую Адальгис и пробуждающихся в испуге прочих родственниц. Неужели то был сон, всего лишь сон, объятия которого оказались на поверку не слишком нежными? Нет, маленькая Адальгис что-то почувствовала, ощутила присутствие Зла в комнате и теперь никак не могла успокоиться. Странная незнакомка назвала ее «Слышащей», и это слово не давало покоя: насколько близко несчастное дитя оказалось к незримой границе Тьмы?
Тетушка Ута суетилась рядом с плачущим навзрыд ребенком. Урсула поспешно наливала воду из высокого глиняного кувшина, а Фархильд смотрела в испуге на сестру.
Уже в следующее мгновение я едва успела перехватить рвущийся из груди вопль – ноги оказались холодными и мокрыми, а по простыне катались комочки болотной грязи. Значит все это было правдой, включая безумный визит на болота!
Увиденный ужас успел оставить в душе ядовитый след, заставляя желудок сжиматься в томительном предчувствии беды.
Странное дело, но более всего беспокоило меня не состояние Адальгис, и не незваные ночные гости, а то, что, что конец песенки так и остался неведом».
